Я разглядела прекрасные рисунки от руки, изображающие фазы луны. По углам карты – изящные полутоновые наброски ангелочков, олицетворяющих четыре ветра и, надув щеки, нагоняющих бури. Загадочность карте придавали и колонки цифр, выведенных тушью. Он пробежал пальцем по цифрам.
– Вот, – сказал он. – Это ближайшая дата, когда можно будет переправиться.
– Когда это будет?
– Через шесть месяцев.
Вот так я осталась там и пробыла с ним, пока не истекли шесть месяцев. И при первой возможности вернулась. Это произошло перед Рождеством. И оказалось, что для всех вас прошло двадцать лет.
В восемнадцатом веке отношение к Уильяму Шекспиру изменилось и его стали воспринимать как гения-дитя, саванта – ученого идиота, частью потому, что он нарушил правила Трагедии, но также и потому, что он написал свои пьесы до установления какого-либо согласия в культуре относительно того, что доказуемая реальность безусловно говорит больше нашему опыту о мире, в котором мы живем, нежели может сказать любой миф, сказка или выдумка.
Джон Клют[16]
В окно столовой Эмбер увидела, как во двор въезжает отцовский потрепанный пикап.
– Папа вернулся! – крикнула она.
– Тара с ним? – поинтересовалась Женевьева.
– Нет. Погоди. Вид у него злой.
– Правда?
Женевьева бросилась в столовую и уставилась в окно. Она полдня готовила и пекла. Тара была приглашена к ним на чай. Предполагалось, что это будут семейные посиделки, на которых все смогут познакомиться с Тарой без надзора Делла и Мэри, без их комментариев и контроля за каждым словом и каждым ответом на каждое слово. Между тем выражение лица Питера читалось так же легко, как заголовок таблоида.
– Ох!
Она открыла ему дверь. Он поднял бровь и протиснулся мимо нее в прихожую.
– Видел тетю Тару? – спросила Эмбер.
– Еще бы!
Питер снял куртку. Затем сбросил ботинки и попытался вложить их в переполненную корзину для обуви, но они упали на пол. Он вздохнул, сделал еще попытку, но безуспешно.
– Мне нравится тетя Тара, – сказала Джози, – пускай даже она непонятно пахнет.
– Это хорошо, – кивнул Питер. – А пахнет она пачулевым маслом. А теперь не переберетесь ли вы все в гостиную, пока я тут поболтаю с вашей мамочкой?
– Я хочу послушать, – сопротивлялась Джози.
– Тебе это не интересно.
– Нет, интересно! – закричала та. – Интересно. Правда, Эмбер? Правда интересно?
– Живо!
Питер не очень часто говорил в таком тоне, поэтому сейчас дети поняли, что лучше бы и вправду убраться поживее. Он вошел в кухню, достал из буфета бутылку коньяка и отвинтил крышку. Налил себе умеренную дозу.
– Хочешь?
– Нет, – ответила Женевьева, закрыв за собой дверь и привалившись к ней спиной. – Где она?
– Я погнал ее обратно к маме с папой.
– Погнал?
Питер присел к кухонному столу, глотнул коньяка. Поставил стакан:
– Нет, ну ни хрена себе!
– Даже так?
– Я отвез ее к маме с папой и сказал папе, чтобы он попросил ее повторить историю, которую она рассказала мне. Затем сказал, что, если ему захочется удавить ее, с удовольствием вырою ей мелкую могилу.
– У-у-у!
– Вот те и у-у-у.
Женевьева открыла дверь, чтобы убедиться, что никто не подслушивает с другой стороны. Закрыла дверь и подсела к Питеру:
– К этому все и шло, правда?
– Не настолько же.
Женевьева не просила его объясниться. Подперев подбородок, она терпеливо ждала, когда он сам будет готов рассказать ей.
– Ее похитили фейри.
Она моргнула и уставилась на него долгим взглядом. Он кивнул.
– Значит, фейри?
– Она пару часов рассказывала мне свою историю, но в конечном счете свелось все к этому.
– И что ты сказал?
– Я сказал: «О, если это все, что случилось, не беспокойся, теперь ты вернулась, целая и невредимая, и сегодня вечером мы угостим тебя лазаньей».
– Пожалуй, я тоже выпью. Отметим существование маленького народца.
– О, они не маленькие.
– Правда?
– Да. И у них нет крылышек. И можно спутать их с обычными людьми. Вероятно.
– Знаешь, меня серьезно тревожат гены семейства, за одного из членов которого я вышла замуж. И чем это закончилось?
– В определенный момент я отвел ее в машину, затолкал внутрь и повез обратно к маме с папой. За всю дорогу ни слова. Та еще поездка.
Дверь распахнулась, и вбежала Джози, держа во рту мокрый палец.
– У меня зуб шатается! – закричала она, трогая пальцем крохотный клык во рту.
– Подойди, я посмотрю, – сказала Женевьева. – Когда он выпадет, мы положим его под подушку.
– Обязательно, – заметил Питер. – Мы скажем тете Таре, чтобы она предупредила своих друзей.
Джози приблизила рот к лицу Питера и пошатала зуб. Он налил себе еще коньяка и взъерошил волосы дочери.
Ричи, в длинном старом халате, открыл дверь Питеру.
– Второй раз являешься за последние два дня. Соседи начнут сплетничать.
На крыльце стояла бутылка молока. Питер поднял ее и вошел. Ричи закрыл за ним дверь.
– Дерьмово выглядишь, – сказал Питер. – Кофейком угостишь?
– Завари сам. Погано себя чувствую.
Ричи тяжело опустился на диван и закурил сигарету. Питер поставил молоко в холодильник, обратив внимание на то, что в нем ничего нет, кроме банки джема и еще одной бутылки молока, наполовину пустой. Он залил чайник, включил конфорку газовой плиты и быстро оглядел кухню. Все это напомнило ему квартиры, которые он, бывало, снимал с другими парнями, когда учился в университете. Похоже, Ричи за все то время никуда особо не сдвинулся.
– Сахар?
– Побольше, – ответил Ричи. – Не меньше трех ложек.
Питер ждал, когда закипит чайник. Уголком глаза приметил, как что-то метнулось под холодильник. Он сделал две чашки растворимого кофе и, морщась, засыпал Ричи сахар ложку за ложкой. Затем отнес кофе в общую комнату, где Ричи развалился на кожаном диване, водрузив босые ноги с обломанными ногтями на боковой валик.
– Крепко поддал, что ли?
– Нет.
– Точно? Видок у тебя как с тяжелого похмелья. – Питер отодвинул гитару, чтобы можно было сесть в кресло.
– Голова раскалывается. Глаз не могу сомкнуть.
– Эскулапам нашим показывался?
– Нет. Да это всего пару недель как началось. – Он отхлебнул кофе, и лицо его исказилось.
– Рано или поздно ты захочешь увидеть Тару. Даже если не захочешь, она грозит сама заявиться к тебе. Я подумал, надо бы предупредить тебя, в каком она сейчас состоянии. Дурная она. Я имею в виду, с головой у нее не в порядке.
– Да всегда было.
– Не настолько.
Питер коротко пересказал ему историю Тары. Решил: подробности Ричи узнает от нее самой.
Ричи поднес сигарету к губам, обдумывая услышанное:
– Так что, это у вас вроде как наследственное?
– Что?
– Вспомни Пака[17].
Питер сконфуженно поскреб затылок. Затем выпрямился в кресле и уперся руками в колени.
Когда мальчишки организовали свою группу, на бас-гитаре у них играл Гэвин. Хорошо играл. Во всяком случае не сбивался с задаваемого Питером ритма, в отличие от семерых других басистов, что прошли через их группу. Группу взяли на фестиваль в Гластонбери, дав им возможность выступить на одной из малых сцен в крайне неудобное время, но тогда для них это было все равно что попасть к королевскому двору. В Гластонбери после того, как они отыграли свою программу и пребывали в состоянии эйфории, Гэвин познакомил их с привлекательной женщиной неопределенной национальности. Женщина, назвавшаяся Лейлой, положила в рот Питеру какую-то неизвестную таблетку. Питер с готовностью открыл рот и высунул язык, принимая таблетку, так что нельзя сказать, будто его обманули.
Спустя четыре часа Питер заявил, что его имя теперь Пак и он отправляется на Авалон[18]. Он очень хотел, чтобы Лейла, которая так любезно даровала ему таблетку, присоединилась к нему. Гэвин, у которого были свои виды на Лейлу, возражал. Питер встал против него и зарычал. То есть не просто закричал. Он рычал жутко, как лев, так что затряслись соседние палатки. Обкуренная фестивальная публика повыскакивала из своих палаток, вытаращив глаза, посмотреть, кто или что издает такой рык. Так что Питер зарычал снова. Гэвин благоразумно ретировался. Львиный сотрясающий землю рык произвел на Лейлу такое впечатление, что она встала и заявила: мол, идет с ним на автобус до Авалона, билеты уже купила.
И Питер с Лейлой удалились, держась за руки. Неделя прошла, прежде чем Питер вернулся в Энсти, категорически отказываясь обсуждать, где он был.
